Анна Немцова:
Московский корреспондент «Newsweek» и «The Daily Beast»
Уже в первый день работы в Донецке стало понятно, что будет два взгляда на конфликт, в зависимости от того, чьими глазами посмотреть. Мой первый репортаж в день приезда 15го апреля был на бульваре Пушкина – я заходила во все двери, в продуктовый магазин, в школу №1, в салон красоты и киоски, разговаривала с мамами, гуляющими с детьми по ухоженному и уже цветущему парку на бульваре, на скамеечках, с парочками, наслаждающимися теплым днем на открытых верандах ресторанов. Возможных сценариев для Донбасса было как минимум два: одни хотели присоединения к России, другие остаться в Украине, но иметь больше автономии от Киева. Редкие собеседники понимали и поддерживали Евро-Майдан, но были и такие, кому не хотелось ничего менять в их жизни. На тот момент о сепаратистской республике типа Преднестровья или Абхазии не говорил никто.
В салоне красоты парикмахер рассказала мне, как вместе с сыном вышла на площадь, как помогала ополченцам отстоять здание региональной администрации, ОГА. Ее состояние эйфории напоминало женщин на Майдане в пору ноября или декабря прошлого года, когда еще не было жертв: ветер перемен пробуждал в ней молодость, она была преисполнена гордости за победу в ОГА и возбужденно перечисляла накопившиеся за жизнь обиды на Киев. Уже тогда я слышала: «в Киеве считают нас людьми второго сорта;» и дальше следовал длинный рассказ про надоевший украинский язык. Почему хочет в Россию? Она – как мама. А Европа – чужая.
Директор школы №1, стоящей напротив парикмахерской, вдруг заплакала во время интервью, указывая на две книги за стеклом книжного шкафа о российско-украинской истории: «Как они не понимают, что значит — чужое брать, » — ее слезы были по Крыму, по стабильной жизни, она убивалась от того, что дети по дороге в школу видели людей в масках. Некоторые школьники уже ходили на площадь, к баррикадам вокруг ОГА, тоже в масках, чтобы не узнали родители и учителя.
Директор школы была первым заплакавшим героем из десятков подобных «интервью в слезах» на Донбассе и в разных регионах Украины. Эмоционально всегда было непросто оставаться безучастным к горю, где бы это ни было – в Чечне во время войны, в Беслане, в Москве, где взрывали мирных людей или, скажем, в Сибири, в моно-городе, где встал завод и все потеряли работу. Взрослые люди плачут от отчаяния, от потери. И, конечно, на Донбассе, слыша мой московский акцент (хоть до Москвы я и прожила в Питере 8 лет, почему-то по всей Украине мне говорят про мой московский акцент) люди открывались скорее всего больше и искреннее, чем если бы я была иностранкой. На поминках украинского солдата в городе Николаеве я объяснила вдове и матери погибшего, что приехала из Москвы и что пишу для независимых международных СМИ. Слезы горя у погибших одни и те же. У взрослых людей – это слезы отчаяния, обиды на несправедливость, горечи от потерь. Но правда у всех своя.
Все, что в этих условиях могли сделать мы, репортеры, – это ответить в наших репортажах на главные вопросы журналистики: Кто? Где? Сколько? Зачем? Почему? И т.д. Последний вопрос – почему? — был самый сложный и для меня, и для моих героев.
На следующий день, 16-го апреля, в поселке Пчелкино мы были свидетелями того, как местные жители перекрыли въезд колонне украинской бронетехники. — Как же это, сынки, Киев танки против нас отправил? — кричали женщины. В результате того дня часть бронетехники перешла на сторону сепаратистов, а градус ненависти к «хунте» среди обычного населения повысился. Появилось больше баррикад, начались перестрелки.
Уже тогда, весной, на Донбассе, прильнувшем к телевизорам, где Киев проигрывал в пропагандисткой войне. Российские СМИ педалировали темы русского языка, ущемления прав русских в Украине, что находило отклик во многих сердцах. Особенно на западную Украину был направлен гнев – черно-красный флаг Бендеры часто сравнивали со свастикой. Именно так этот флаг виделся из поколения в поколение. Здесь важно понимать преемственности визуальных образов, культурных кодов, формирующих сознание. В то время в Раде не признавались Донбассу в любви, не многие из новой власти приезжали в те дни, до начала АТО, переубеждать население Донецка и Луганска или помогать отстаивать государственные здания. Несколько случаев избиения ломами по голове активистов местного Майдана — и многие патриоты Украины перестали выходить на улицы. Многие покинули регион.
Освещая этот конфликт сначала на Майдане, потом в Крыму, в Одессе и на Донбассе мы видели, как в одно мгновение вспыхивала агрессивность, нарастала жестокость толпы. На мирную демонстрацию 1-го мая в Донецке пришли женщины в красивых нарядных блузах и платьях, губы в помаде, прически, в руках воздушные шарики. Многие привели с собой детей. На площади Ленина перед толпой выступили лидеры самопровозглашенной ДНР. Вокруг Ленина развивались коммунистические и ДНРовские флаги, какой-то дедушка раздавал пакеты с изображением Сталина – то, что на Майдане показалось бы по меньшей мере неуместным, не вызывало неприязни на площади Ленина в Донецке. Я бы сказала, что в тот день мы, возможно, видели большинство активистов анти-украинскогосеператистского восстания Донецка в одном месте. Их было около двух тысяч человек. Незначительное количество для миллионного города, но вполне способное на переворот, как выяснилось.
На площади лидеры ДНР говорили о несправедливости «Киевской хунты», о политзаключенных и о жертвах среди бойцов «Беркута» и ополченцев. «А сейчас мы с вами спокойно и аккуратненько пойдем брать здание центральной полиции», сообщили толпе. И праздничное шествие из сотен людей отправилось к центральной полиции, где первомайская демонстрация скандировала: «флаг, флаг!». И вот на стену здания полиции после двухчасовых переговоров с командованием демонстранты водрузили флаг ДНР. Полковник полиции в украинской форме сказал маленькую речь перед толпой о том, что милиция всегда с народом.
Пока все ждали этого кульминационного момента, я зашла в торговый центр через дорогу. Жизнь текла обычным ходом, покупатели заходили в GAP и United Colours of Beneton, сидели за столиками в кафе. Чистый и процветающий Донецк жил своей жизнью. Помню, поинтересовалась у молодой пары за столиком, в курсе ли они были событий, разворачивающихся прямо за окнами торгового центра. Да это кучка отморозков, отвечали они, бегают, захватывают здания в городе, мы на них не обращаем внимания, — объясняли мне представители среднего класса Донецка. Не многие из них собирались на приближающийся референдум ДНР, но и делать ничего, чтобы он не состоялся, тоже не собирались. За тем столиком мнения по поводу Майдана разделились – жене симпатичнее была Европа, мужу Россия, но и выходить из состава Украины мои собеседники не хотели.
А на улице в это время уже призвали также «спокойно и аккуратненько» прошествовать к зданию прокуратуры. Толпа демонстраций, многие по-прежнему с шариками в руках, растеклась по Артема. На баррикадах у ОГА я разговорилась с парнем лет сорока, безработным шахтером, когда-то отслужившим в советской армии. Он был в казачьей шапке и с увесистой деревянной дубиной в руках. Он верил в то, что к июню у него будет российский паспорт на руках и был готов воевать за него. На крыльце прокуратуры ждали правоохранители с железными щитами, дымовыми и шумовыми шашками. Толпа в считанные минуты разобрала мостовую — в прокуратуру ( что значит ы прокуратуру? В здание? В ментов?) летели кирпичи, а в толпу резиновые пули. Одной из распаленных схваткой женщин, растрепанной, с размазанной по щекам губной помадой в лоб попала резиновая пуля — и застряла под кожей. Она сидела прямо на дороге, рядом на бордюре сидел ее сын. Но она не собиралась останавливаться: Нужно закончить то, что мы начали, — сказала она мне. В тот день ДНРовцы едва уберегли работников взятой прокуратуры от избиения: толпа становилась неуправляемой.
А на следующей день в Одессе в огне погибли десятки людей, и трещина между родными и любящими людьми, между друзьями и коллегами пролегла по живому. Она казалась бездонной. В ту неделю в Одессе, с 3-го по 10-е мая, я пыталась написать историю о семейной паре или паре друзей с различными взглядами на конфликт, но способными на разговор. Не нашла. На тот момент население Одессы было настолько переполнено глубокими переживаниями трагедии, что сесть и посмотреть друг другу в глаза оппоненты, казалось, были не в состоянии.
В том же месяце мы освещали президентские выборы в Киеве. Вечером в день выборов мы собрались на пресс конференцию в Арсенале послушать речь Порошенко, а позже общались с коллегами из украинских СМИ во дворике. На вопрос, как помириться с Донбассом, ответ был один: да они всегда были самыми обиженными и при этом раз за разом выбирали нам в президенты вора и врага интересов Украины. На тот момент Украина оплакивала жертв на Майдане и потерю Крыма – никто не был готов к тому, чтобы строить мосты общения с Донбассом. Рука Москвы в сепаратистском движении определяла общее отношение к региону с населением больше 4-х миллионов человек.
Тогда, в середине апреля, нам казалось, что начни Киев диалог с жителями Юго-востока о том, что они так же дороги Украине, как любой другой регион страны, это бы во многом изменило процентное соотношение сторонников Украины. Люди говорили, что речь Яценюка о его русской жене прозвучала слишком поздно, что на тот момент русский язык не являлся единственной причиной ожесточения. Но из Киева мостов не строили. Новость о том, что Путин забрал Крым, а теперь заберет Донбасс быстро распространилась, убеждая прежде всего население Донбасса, в том, что вот-вот появятся, как в Крыму, российские зарплаты и пенсии, и путинская стабильность. С каждым убитым мирным жителем крепла вера, что в Киеве ненавидят Донбасс — дотируемый регион, в котором жители уверены в том, что это они кормили всю Украину. Это важный момент. Важно заметить, что помимо двух картин мира по разные линии фронта, мы часто сталкивались с мифами.
Это очень распространенная риторика, сыгравшая важную роль в ожесточении населения – мы их кормили, а они нас за людей не держали. Подобной же болевой точкой являлся сланцевый газ. В свое время вместе с фотографом Стенли Грином мы сделали долгосрочный проект о людях, живущих вдоль газовых труб, в районах потенциальной разработки сланцевого газа. Страх перед тем, что Киев подписал контракты и вот теперь мы взлетим на воздух с нашими шахтами, как только начнется добыча сланцевого газа, распространился в начале февраля. Как мне рассказали эксперты в Москве, за антисланцевой компанией якобы стояли деньги Газпрома. Утверждать мы это не можем. В дни первых антисланцевых протестов в Славянске Киев был занят Майданом, некому было объяснить населению Донбасса, что никакой угрозы от добычи над ними не нависло. Да и сама добыча вряд ли начнется – еще и геологоразведки толком не проводилось. Но людей, как они нам говорили, «уже раздрочили.» В первые дни после освобождения силами АТО Славянска я говорила с людьми из разбомбленной пятиэтажки о том, как начался конфликт. Мой пожилой герой, переживший настоящую бомбежку, силился вспомнить — с чего же все это началось? Вспомнил: с протестов против Сланцевого газа. А как было не испугаться, если весь Донбасс смотрел видео из Америки, где у жителей в районах добычи сланцевого газа из крана с водой вырывается огонь. В то, что шахты в ходе добычи сланцевого газа могут взорваться, верили работницы нашей прекрасной гостиницы в Донецке. В первый же день после крушения Боинга говорили нам, что самолет заранее был нагружен мертвыми голыми телами – еще один миф, быстро распространившийся по зоне крушения.
К середине июля советник Барадая, тоже московский специалист Сергей ТК, работавший над докторской диссертацией по конфликтологии и психологии жестокости современных войн, объяснил мне, что чем дольше продолжается конфликт, чем глубже пролегают трещины между врагами, тем быстрее проходит процесс «ввоевывания.» На тот момент мы работали под беспрецедентным давлением пропаганды и дезинформации с обеих сторон – военные и боевики «ввоевывались», пропагандистские машины набирали обороты. Нам врали и украинские, и российские, и ополченские руководители. И похищали нас в так называемой зоне АТО и те, и другие. Меня задерживали дважды.
Оба раза увозили в неизвестном направлении. ЛНРовцы отобрали у нас телефоны и повезли из Красного Ключа в Антрацит, в так называемую «коробку», – это было классическое похищение. Общаясь с ополченцами, много узнаешь о роли российских властей, о движении денег, техники и состава – ополченцы не скрывают, что помощь им из России идет. Только этого, по словам Стрелкова, всегда мало и нужно еще, особенно личного состава.
Второй раз в июле вооруженные люди нас, трех писателей журналов ДНРовцы заставили сесть к ним в машину и привезли нас в бывшее СБУ, к Стрелкову, где базировались его отряды, в основном из местных ребят Славянска. Один из их командиров, принимавший решение, что с нами делать, сказал, перелистывая американский паспорт моего коллеги: «мой дом в Славянске разрушила американская бомба.» В сознании славянских ополченцев основной их враг была не Украина, а Америка – Донбасс был лишь полем боя Америки и России, объяснил он нам. Славянские ребята намеревались вернуть свой город Новороссии, а дальше на танках до Киева дойти. Тем временем по другую линию фронта в любом регионе Украины герои наших репортажей говорили о том, что Россия напала на Украину с целью ее уничтожить. В Москве же растущее большинство сторонников Путина укреплялось во мнении, что если бы Путин вовремя не аннексировал Крым, то в Крым бы пришли корабли НАТО – эйфория от того, что Крым наш и мы в этот раз победили, не прошла даже после санкций.
И при такой конфигурации картины мира журналист, получалось, должен был метаться из города в город, дабы описать ситуацию со всех позиций. Московская власть требует, чтобы журналисты работали на свою, а не на чужую страну. Вопрос тут очевиден: должен ли репортер иметь свою точку зрения, свои приоритеты в оценке событий?
За свою 15-тилетнюю жизнь репортера я много работала над историями о нарушении прав людей. Это и есть мой приоритет и одна из самых сложных историй. В Чечне, Ингушетии, Дагестане и других регионах на юге России силовики традиционно похищали подозреваемых. Сотни описанных случаев. Важно ли то, что сын плачущей на интервью матери был причастен к вооруженному подполью, планировал очередной теракт? Конечно, важно, но мать этого не знает, она лишь знает, что сына затащили в машину при куче свидетелей и он исчез. А задача власти в мирное время не идти на противоправные действия, уважать конституционные права своих людей. В Украине до сих пор не объявлена война, официально ведется антитеррористическая операция, в зоне которой гибнет в перекрестном огне мирное население. Я рассказывала о том, как страдает мирное население, как важно расследовать причины и виновных бомбежки по мирному населению, как украинских, так и повстанческих сил.
В России семьи военных жаловались нам, что их военнослужащих сыновей или мужей забрали на фронт в Украину против их воли – безусловно, наша задача, как журналистов, освещать подобные случаи.
Думаю, это самый сложный многослойный конфликт, который многим из нас, даже опытным военным журналистам, пришлось освещать. Очень похожие внешне люди кидали камнями и коктейлями Молотова на Майдане и в Донецке. Очень похожие внешне люди обстреливали и бомбили друг друга. Чтобы понять и тех, и других, я для себя понимала, что моим приоритетом остается история нарушения прав людей. Эта часть истории, портреты людей и их судеб – это то, что для меня важнее всего рассказать читателям.
По обе стороны фронта мне пришлось видеть слезы отчаяния семей, потерявших любимых. В Донецке, Луганске, Николаеве, Львове, Одессе, Киеве вдовы, матери и дети плачут сегодня одинаково горько. Количество погибших мирных и не мирных жителей скорее всего дорастет до 10 тысяч – это страшные цифры. Как смотреть в эти плачущие глаза матерей? Вот о чем должны думать сегодня в Москве, Киеве, Брюсселе и Вашингтоне, от кого зависит, как скоро прекратят нарушаться права людей на жизнь в Украине и конфликт, наконец, закончится.
Доклад был подготовлен в процессе российско-украинского диалога, в рамках проекта, организованного «Кавказским домом» и «Институтом мировой политики». Проект финансируется правительством Великобритании.
