Алексей Токарев
Kандидат политических наук, старший научный сотрудник Института международных исследований МГИМО-университета.
Среди постсоветских вариантов завершения сецессий можно выделить три стратегии: противоположные российский и грузинский варианты и промежуточный молдавский. Во всех трёх случаях взаимоотношения сецессий (включая переставшие быть таковыми политии) и материнских государств не предполагают в ближайшей перспективе активных боевых действий. Несмотря на сложность прогноза в отношении Донбасса (институциональная структура, не говоря уже о ценностях и поведенческих стратегиях акторов, не является устоявшейся), я предлагаю сравнить факторы сецессий на востоке Украины с теми, что реализовывались в России, Грузии и Молдавии.
Учитывая важность терминологической точности для грузинских друзей, в начале текста определимся с понятиями. Россия признаёт Южную Осетию в качестве суверенного государства. Грузия официально называет эту территорию «Цхинвальским регионом», «т.н. Южной Осетией», «бывшей Юго-осетинской автономной областью». Абсолютное большинство государств-членов ООН не признаёт Южную Осетию в качестве суверенного государства, считая её территорией Грузии. Для сохранения объективного подхода мы будем употреблять название этого частично признанного государства через слэш Южная Осетия/Цхинвальский регион.
Стратегии Владимира Путина в отношении Чечни и Михаила Саакашвили в Панкиси, Абхазии и Южной Осетии/Цхинвальском регионе были в целом похожи. Подавление международного терроризма (в России – собственными силами, в грузинском Панкисском ущелье – при помощи американцев администрацией Эдуарда Шеварнадзе в рамках антикриминальной операции), попытки введения внешнего управленческого контроля, совмещённого с сохранением местных лояльных элит, культурная реинтеграция. Разница оказалась видна в деталях. Если Кремлю удалось сформировать широкую базу поддержки федерального центра на основе кланов Кадыровых и Ямадаевых, перешедших на сторону России бывших участников НВФ, то ставленника Михаила Саакашвили в Южной Осетии/Цхинвальском регионе Дмитрия Санакоева никто всерьёз не воспринимал. Предложение грузинского президента (введение для Абхазии поста вице-президента, право вето на решение культурных вопросов, сохранение статуса автономной республики) в апреле 2008 года было отвергнуто главой абхазского МИДа Сергеем Шамбой. После всё большего поворота Грузии на запад после 2006 года Россия явно не собиралась повторять сценарий января 2004, когда министр иностранных дел Игорь Иванов уговорил многолетнего хозяина Аджарии Аслана Абашидзе покинуть республику, фактически сыграв основную роль в восстановлении конституционного контроля со стороны Тбилиси над Аджарией. В 2008 году работать вместе с Грузией над сохранением её территории Россия уже не могла – не столько экономическое, сколько военно-политическое сближение южного соседа с НАТО и США явным образом противоречило её национальным интересам.
Задолго до этого президент Саакашвили, имея гигантский запрос со стороны масс на восстановление государственности и территориальной целостности, начал отходить от «чеченского варианта», не теряя надежды реализовать его при поддержке западных партнёров позже (собственно в 2008 году такая попытка и была осуществлена). Грузинские элиты после «революции роз» стали развивать подконтрольную им территорию. То, что Мартин Малек метко назвал «внутренней Грузией» (inner Georgia), т.е. признаваемая большинством членов ООН Грузия без 19 % территории, стало местом масштабных реформ по борьбе с коррупцией, восстановлению функций государства (stateness), повышению собираемости налогов и уровня верховенства закона, укреплению армии, полиции и госаппарата, приватизации и снижению бюрократических издержек. «Не ждать, пока вернутся «оккупированные территории», а развивать то, что можем», — примерно так можно сформулировать грузинский вариант взаимоотношения с сецессиями и до, и после 2008 года. Оказание высококвалифицированной медпомощи населению Абхазии и Южной Осетии/Цхинвальского региона, в т.ч. через администрацию Дмитрия Санакоева, представляющего в Южной Осетии/Цхинвальском регионе официальный Тбилиси, совместная с ЕС программа «вовлечение без признания», создание министерства реинтеграции и эволюция его в сторону министерства по гражданскому примирению, даже такая символическая мелочь как топоним «Южная Осетия», представленный на сайте министерства, — эти шаги говорят о том, что Грузия, не имея чёткой стратегии по возвращению, понимая, что обе непризнаваемые ею в качестве суверенов республики являются отдельными от неё образованиями, не сжигает мосты окончательно.
Стратегия Кремля в отношении Чечни оказалась противоположной и, на наш взгляд, более успешной. После того, как боевики были в целом истреблены, а желающих сложить оружие амнистировали и принимали на службу в чеченские подразделения российских силовых структур (ВС, ВВ, МВД, ФСБ), федеральный центр приступил к восстановлению разрушенной республики. К 2016 году Россия сформировала управляемую территорию с функционирующими институтами государства, развитым социальным пространством (медицина, образование, межрелигиозная коммуникация, культура) и высоким уровнем безопасности рядовых граждан. Параллельно этому сформировался, безусловно, авторитарный региональный режим, не терпящий критики и жестоко подавляющий публичных политических противников, не имеющий никакой легальной оппозиции внутри границ и использующий практики культа личности для поддержания легитимности власти. «Вернуть в рамки конституционного пространства и внутри государства строить мирную жизнь с явными преференциями для местных элит», — такова была российская стратегия борьбы с сецессией.
Наконец, молдавский вариант оказался промежуточным между грузинским и российским. Кишинёв не пытался создать историю успеха, как «внутренняя Грузия», но и опасался реинтегрировать Приднестровье военным путём, как Россия Чечню. Во многом это обусловлено объективными обстоятельствами: экономика Молдавии не справлялась с собственными вызовами, не говоря уже о том, чтобы поднимать уровень жизни и в без того более развитом промышленном приднестровском регионе. Кроме того, в ПМР размещены российские миротворцы, являющиеся гарантами стабильности не просто строго по формальным причинам. Наши респонденты в глубинных интервью неоднократно отмечали витальную важность сохранения российского контингента: «Даже если случится, что Россия решит вывести своих ребят, мы сами их не отпустим. Иначе здесь завтра же будет Румыния». С другой стороны, Кишинёв не разрывал экономические связи с ПМР, хотя и устраивал периодически блокады непризнанной республики вместе с Украиной: экспорт электроэнергии, текстильных товаров, продукции машиностроительных заводов Приднестровья шёл через Молдову в ЕС, равно как и импорт в саму республику. Парадоксальным образом, не контролируя территорию ПМР, Кишинёв никогда не отказывался от более чем $ 5 млрд. газового долга, который «Газпром» фактически бесплатно поставляет в Приднестровье. Молдавско-приднестровская граница не существует – единственного полицейского (по одному на каждый импровизированный пост), в зависимости от собственного настроения выборочно проверяющего документы, в таком качестве вряд ли стоит воспринимать. Молдова до сих пор не имеет границы на востоке с той разницей, что после начала украинского конфликта, приднестровско-украинская граница контролируется Киевом чётко. Приднестровско-молдавская граница – безусловная реальность: массовая проверка документов, досмотр большегрузов, символы государства, пограничники, заполнение документов на въезд. В подобном отношении к пограничному контролю с сецессионистской политией состоит отличительная черта молдавского государства: в отличие от Грузии, которая признает де-факто границы с Абхазией и Южной Осетий/Цхинвальским регионом и сохраняет постояный контроль на них, Кишинёв, считая ПМР своей территорией, обходится незначительными полицейскими силами и отсутствием пограничной инфраструктуры.
Какую стратегию по возвращению Донбасса сможет выбрать Украина, учитывая тот факт, что данный казус включает взаимодействие глобальных игроков? Чеченский вариант «военная операция с последующим социально-экономическим развитием» мы исключаем по двум причинам. Во-первых, соотношение промышленных потенциалов Украина/Донбасс похоже, скорее, на случай Молдавия/Приднестровье: Украина попросту не имеет тот же уровень экономического развития, что и довоенный Донбасс, а сейчас в принципе не в состоянии заниматься его восстановлением. Во-вторых, ни армия самопровозглашённых Л/ДНР, ни Россия не позволят силовым путём вернуть территории народных республик под контроль Киева. Если в начале конфликта, как минимум, в Иловайске (август 2014) и Дебальцево (февраль 2015) в операциях против ВСУ действительно участвовала российская армия, то теперь количество иностранных кадровых военных резко сократилось (неофициальные оценки украинской стороны – 7000 человек), ДНР и ЛНР начали военное строительство (пусть и по-прежнему курируемое Москвой).
Грузинский вариант для Украины более вероятен. В стране существует запрос на масштабные социально-экономические реформы (собственно, частично их и проводит Михаил Саакашвили и часть его прежней команды) и европеизацию. С учётом отсутствия национальной и этнической границы на востоке Украины как таковой и явной несформированностью национального сообщества украинцы не имеют ответов на устанавливающие вопросы: каковы критерии членства в нации, являются ли членами сообщества жители Донбасса, должен ли русский быть вторым государственным языком, должна ли быть проведена федерализация и т.д. В этих условиях возвращение Донбасса не является национальной целью номер один для Украины. Национальный консенсус вокруг проблемы ДНР и ЛНР отсутствует (вернуть территории украинцы хотят, безусловно, реинтегрировать население Донбасса – большой вопрос). Согласно опросам украинского Центра Разумкова, за последний год мнение украинцев в целом не изменилось. Отвечая на вопрос «каковы дальнейшие действия по разрешению конфликта на юго-востоке», 33-35 % настаивают на продолжении «АТО до полного освобождения оккупированных районов», 24-30 % на том, чтобы дать региону особый статус, 18-20 % предлагают отделить эти территории от остальной страны, 18-23 % затрудняются ответить. Этим Украина отличается от России-1999-2000 годов, где в результате атак чеченских террористов на регионы центральной части страны сформировался устойчивый запрос на решение чеченской проблемы, и от Грузии-2003-2004 годов, когда Михаил Саакашвили победил в «революции роз» и на президентских выборах, имел от населения гигантский запрос на восстановление территориальной целостности. Грузинский путь «развивать то, что контролируем, надеясь вернуть сецессии в будущем» более вероятен для Украины.
Наконец, рассмотрим приднестровский вариант. С одной стороны, замораживанию конфликта (а именно так понимают «приднестровизацию» в Европу) противостоит ОБСЕ, надеясь на его разрешение. С другой, и Украина, и Россия парадоксальным образом неофициально сходятся в том, что конфликт, скорее всего, будет заморожен. Для Украины заморозка предполагает продление западных санкций в отношении России при обвинениях со стороны запада в том, что восточный сосед не имплементирует Минские соглашения. Продление санкций даёт прозападным украинским элитам незначительную надежду на то, что Россия не сможет поддерживать ДНР и ЛНР ни в экономическом, ни в военном смысле, и уж точно не способна обеспечить их военную экспансию на запад в сторону Киева и/или регионов исторической Новороссии. Подобная позиция не вербализирована в официальном дискурсе украинских элит, но отчётливо транслируется по неофициальным каналам. Российское руководство понимает, что Киев не будет выполнять Минские соглашения, предполагающие сначала проведение выборов в ДНР и ЛНР, внесение изменений в Конституцию Украины и лишь потом передачу Киеву контроля над границей. В этой связи в начале 2016 года Кремль сделал ставку на государственное строительство внутри республик.
Вместе с тем, приднестровский мирный вариант не представляется возможным реализовать на Донбассе по причине «окропления» конфликта кровью. В 1992 году в ПМР погибло около 1000 человек с каждой стороны конфликта. По данным ООН по состоянию на 3 мая 2015 года на Донбассе погибло 6243 человека. На Украине прошло 6 волн мобилизации, были сформированы добровольческие батальоны. На Донбассе уровень вовлечения гражданского населения в местное ополчение ещё выше. С обеих сторон война уже «вошла в музеи», а в семьях погибших участников конфликта формируются истории о том, как «мужчины героически гибнут, сражаясь с врагом». Сам национальный нарратив с обеих сторон изменяется в сторону противостояния и ненависти по отношению к врагу, что явным образом отличает Донбасс, от невоспринимающего столь негативно Молдавию Приднестровья.
Наконец, даже с учётом того, что географические условия (отсутствие природных барьеров в качестве границ между Донбассом и формально сохраняющей над ним суверенитет Украиной и неконкретность «линии соприкосновения»), отсутствие этнических и лингвистических противоречий между ДНР/ЛНР и соседними русско-населёнными и русско-язычными регионами Украины, санкционное давление на Россию, которая (пусть это крайне маловероятно, но не будем исключать этот вариант окончательно) перестанет поддерживать самопровозглашённые республики, постоянные стычки элитных групп на Донбассе в борьбе за ресурсы и крайне низкий уровень внутреннего суверенитета непризнанных республик, Украина не сможет реинтегрировать население Донбасса. Негативное отношение к украинскому государству — константа массового сознания. Проукраински настроенные граждане остались, но находятся в абсолютном меньшинстве. Позитивные воспоминания о жизни внутри Украины, как правило, относятся к ностальгии по мирной жизни. Как бы ни относились наши собеседники на Донбассе к собственным властям, возвращение в конституционное пространство Украины казалось им невозможным. Признавая и пытки как инструмент выбивания признаний, и похищения людей, и низкий уровень лекарственного и финансового обеспечения, и нищенский размер пенсий и зарплат, и неуемные траты местных лидеров на имидж, и наличие представителей криминала в ополчении, дискредитирующих идеи «русской весны», жители Донбасса говорят «лишь бы не в Украину». Один из ополченцев уверяет: «По ту сторону фронта 80% русских. Нациков там меньшинство… Я пошел на войну, когда залп «Града» сравнял соседский дом с землей«. Доцент Донецкого национального университета, пожелавший остаться неизвестным, поясняет: «Украина сама отталкивает нас, продолжая обстрелы. Мы нацелены на интеграцию с Россией не потому, что так решили в Кремле. Мы культурно, лингвистически, исторически связаны с ней гораздо сильнее, чем с Украиной». В этом смысле даже если Украина в связи с фантастическим стечением обстоятельств вернёт территории, она получит их в качестве бомбы замедленного действия, которая в связи с неизбежной новой волной украинизации взорвётся опять.
